Люблю комментировать Павленского: ты долго по привычке ждешь, что кто-нибудь вот-вот выскажет взвешенное мнение, с которым ты неизбежно полностью согласишься (как обычно происходит по другим поводам), но вместо этого на первый план выходят радикальные точки зрения: либо насилие "обнуляет" все "прошлые заслуги", или же "внутреннее величие" делает неважным акт насилия. Кольта опубликовала обе точки зрения:
Кулик составил апологию: http://www.colta.ru/articles/specials/13673, Марина Винник обличила стратегию: http://www.colta.ru/articles/art/13655.
Оказавшись насильником, Павленский разочаровал мессианские надежды, которые громкая часть сообщества возложила за последние несколько лет, и позволил ликовать тем, для кого он всегда был "фашистом". Многие воспринимают человеческое существо как некоторую сущность, цельность которой всплеск публичности должен либо усиливать, либо разрушать, обнажая новую, "истинную" сущность. Спор в таком случае начинает вестись вокруг того, кто когда увидел "настоящую" личину, скатываясь периодически в попытки защитить существовавший до этого образ (Гельман верит в ситуацию с подставой, многие ухватились за нерукопожатность адвоката актеров). В этой мировоззренческой системе человек обязан находиться в парадигме от "безупречно-святого", до "аморального подлеца", а любая попытка отойти от подобной догматики ограничивается внутренним страхом нечаянно оправдать насилие, или какое-нибудь еще преступление.
Еще одна мнимая примиряющая стратегия заключается в том, чтобы разделять повседневность, в которой произошло преступление, и художественный акт. Именно эта точка зрения, например, требовала освободить Павленского от юридической ответственности за действия, совершенные в поле искусства. Многие верят, что культура принципиально находится в пространстве законного (как в юридическом смысле, так и моральном). Дальше в таком случае приходится решать: либо это не культура, а что-то еще, либо культура оказывается механизмом разрушения табу. Можно пить, потому что Хэмингуэй пил, принимать мескалин разрешил Олдос Хаксли, а вот Хайдеггер - нацист, и Тарковский сжигал коров - а потому становится неприемлемым режиссером. Следующим действием можно попытаться разделить "художника" и "личность", создав двух гомункулов, возродив утопическую веру в искусство ради искусства, и в конечном счете выдав художнику определенного рода индульгенцию, ограничиваясь потреблением обрывков тех смыслов, которые он производит.
Главный механизм разрешения подобных противоречий состоит в попытке внутреннего отказа от подобных стратегий классификации. Тарковский - великий режиссер и не вопреки тому, и не потому, что был готов убивать животных ради красивого кадра. Тарковский очень интересный художник, Тарковский был готов убивать ради красивого кадра - так выглядит сложный мир, и нет никакой возможности сделать его проще.
Павленский декларирует радикальное неприятие существующих социальных структур и готов ради этого жертвовать участием в них. Достаточно очевидно, что он действительно отказался от многих социальных норм - и это делает его высказывания столь последовательными. Вполне логично, что его нонконформизм приводит к разрушению и тех границ, которые нам кажутся неоправданными, и тех, за которые, как нам кажется, переходить ни в коем случае нельзя (от "искусство должно быть красивым" до "насилие в любой форме неприемлемо"). Наше субъективное отношение несомненно важно, но оно в первую очередь становится инструментом саморефлексии, а не механизмом оценки другого. Павленский выявляет существующие нормы, и странно требовать, чтобы он оставался в пределах чьих-то других конвенций, кроме своих собственных - и едва ли можно призывать его за это к ответу. Даже если завтра окажется, что он съел своих детей - это никак не изменит свойств его творчества, это лишь позволит нам обнаружить, что мы сами верим, что детей есть нельзя.
